- Який ты дурный!..
- Бабушка?!
Мне снится этот голос или так только... чудится, что подле меня говорит кто-то, пока я сплю? Не знаю. Не уверен.
Я не очень хорошо помню своих родителей. Разумеется, они были, и бабушка, которая растила меня, напоминала об этом чуть ли не ежеминутно. Ежели я совершал нечто, достойное порицания, она укоризненно выговаривала про то, что "отец никогда бы не опустился до подобного, а мама была бы очень недовольна". А уж когда я давал хотя мизерный повод похвалить меня, то бабуля доставала зелёную ученическую тетрадку "в линейку" и крупным учительским почерком записывала мои незначительные подвиги, добавляя, что, вот, когда будет случай сообщить отцу, она непременно порадует его ещё одним моим достижением.
Бабушка не разрешала мне брать эту тетрадку, но однажды, в скорбный час, когда прочие поминали за столом её доброе имя, я забрался с ногами в кресло, как бывало в детстве, и принялся читать исписанные бабушкиной рукой листочки.
Среди моих подвигов были: умение управляться ножом и вилкой, чтение, собственноручно постиранная рубашка. Конечно, со стиркой у меня были определённые сложности, но с некоторых пор я надевал только то, что неумело тёр и отжимал, попеременно в горячей воде из чайника с натёртыми стружками хозяйственного мыла. Бабуля, та ещё чистюля, не моргнув глазом позволяла мне надевать дурно отстиранные рубашки, когда мы направлялись к доктору, и если медсестра, измеряя мой рост, морщилась, брезгливо поглядывая на большое жирное пятно на кармане, либо зелёные разводы травы на локтях, бабушка с надменным и нравоучительным выражением, сообщала, что в "её семье белоручек нет, и если пятилетний внук сам стирает свою одежду не слишком умело, то это куда как меньший грех, нежели неважно вычищенные зубы медицинского работника, прикрытые ярко напомаженными губами". Медсестра, в таких случаях, обычно переставала коситься на мою рубаху, и бежала за ширму разглядывать свои зубы в карманное зеркальце. Бабушка, подмигнув мне и розовому от смущения доктору, кричала: "Правый клык глядите, милочка!" И, переждав мгновение, добавляла: "Впрочем, и левый тоже!"
Бабушка не давала меня в обиду никому, даже самой себе, что с её взрывным характером было очень непросто. Если, подчас, я чем-либо раздражал её более обыкновенного, она, стиснув блестящим железом зубных коронок беломорину, просила не подходить к ней некоторое время.
"Как бы чего не вышло!" - сипела она, сдерживая ярость, и я тихо удалялся за занавеску, заменяющую дверь в кухню.
Ну, а там всегда было чем себя занять: латунный штурвал коротконосого крана, из которого текла вкусная ледяная вода, любопытные тараканы с блестящими, похожими на жирные жареные кофейные зёрна спинками, бабушкин, как она утверждала, "ещё девичий" сундук, обитый железом и водружённой на нём хрустальной чернильницей в обрамлении кованного орнамента, которую мы использовали в качестве подсвечника, - в доме довольно часто отключали электричество. Ну и конечно же - спички! Как только я добирался до коробка, бабушкина нервность испарялась. Заслышав моё неумелое чирканье, она немедленно появлялась на пороге кухни и заявляла:
- Нынче на обед пироги. Помогать будешь или ты для этого ещё слишком мал? Со спичками-то у тебя, как я погляжу, пока не очень.
- Буду! - Радостно вопил я, и бежал обнимать бабушку, которая, хотя и не любила "телячьих нежностей", никогда не отталкивала меня.
- Настоящий мужчина не должен стыдиться своих чувств! - Поглаживая меня по голове, шептала она.
-Так я ж ещё маленький! - Возражал я, на что незамедлительно получал отповедь:
- Это нисколько не умаляет твоей мужественности!
Что и говорить, моя бабушка была та ещё штучка.
Она редко рассказывала о себе, охотнее - про раннее детство, выудив из которого некий карамболь[1], на его примере могла невзначай преподать мне очередной урок.
В те минуты, когда задумчиво и загадочно бабушка произносила своё неизменное: "Знаешь ли...", я буквально замирал на месте, опасаясь спугнуть воспоминание, которое тянулось, будто нитка из приоткрытого ящика старинной швейной машинки, рискуя оборваться в любую минуту.
Чаще всего бабушка рассказывала про своего отца, который служил регентом[2] в одном из храмов Царства Польского, про шалости сестёр и свои проступки.
Как-то раз, хохоча над очередными проделками "поповских дочек", я вдруг осознал, что, про кого бы ни говорила бабушка, она ни о ком не отзывалась плохо. Воспитанная в строгости, она была требовательна, но чаще к себе самой, нежели к другим.
- Знаешь, однажды, я даже постриглась налысо. - Поделилась как-то раз бабушка.
- Ого! Как это ты смогла?
- Да так, пошла к перукарцу[3], и все дела!
- Но отчего тебя не прогнали, такую маленькую, не отвели к родителям?
- Отчего ж это, маленькую? Я уже учителкой была, и мне тогда исполнилось... Сколько же было мне в тот год? - Задумалась бабушка, разглядывая таракана, который застрял в щели между полом и плинтусом. Лихо поддев столовым ножиком деревяшку, она дала прусаку сбежать под стол.
- Ба! Ты чего?! - Возмутился я.
- А что такое?
- Ну, ты ж их не любишь!
- Кого это? - Решила уточнить бабушка.
- Тараканов же! - Не в шутку занервничал я.
- А... Ты про этого бедолагу... - Вздохнула бабушка. - Он застрял, не мог выбраться, что ж ему, так и погибать, ни за что ни про что?
- Ты же сама его после прихлопнешь!!! - Ничего не понимая, возмутился я ещё больше.
- Вот когда он заберётся на мой чистый стол, и у меня не будет иного выбора, тогда уж я его и... В общем, сделаю то, что ты сказал. А пока он не покушается на выскобленную добела столешницу, он - свободный человек! - Честно и просто ответила бабуля.
- Ну, а с волосами-то что? - Напомнил я ей.
- Да, ничего особенного, - Шмыгнула носом бабушка. - Поспорила с подружкой, что состригу кудри, и состригла.
- И как же ты после ходила так-то, без волос? В подполе пряталась?
- Ничего я не пряталась! - Рассмеялась бабушка. - Покрыла лысину платочком, и всё! Да и многие тогда так же ходили! Кто тифом переболел, у кого вши... Кстати же, в тот самый день, как состригла я свою красоту, с дедом твоим и познакомились.
- Он что, тоже лысым был?
- Помилуй, что за фантазии?
- Ну, а как же тогда? - Ещё пуще удивлялся я.
- Ты что думаешь, в волосах всё дело? - Снисходительно поглядела на меня бабушка.
- А в чём же ещё?! - Искренне воскликнул я. - Ведь в сказках, так и пишут: "Краса, девичья коса!"
- Да ты ж мой милый... - Бабушка еле сдерживалась от смеха. - В сказках верно пишут, но это если, кроме косы, у девицы ничего за душой, тогда и она сгодится. Вам-то, ребятишкам, попроще оно, не к чему красивыми быть, мороки много... Ой... что ж ты мне зубы-то заговорил, а время уже - пора спать, чай, не новый год. Что родители скажут? Разбаловала, скажут, ребёнка! Иди, чисти зубы, руки-ноги, ну - сам знаешь, не маленький.
Раздосадованный тем, что бабушка вспомнила, который теперь час, я послушно отправлялся в кухню, наполнял голубой эмалированный таз кипятком из чайника, разбавлял его холодной водой, а после, когда ворочался на своей постели, представлял себе бабушку совершенно лысой, с ненужной ей косой, торчащей из авоськи, словно рыбий хвост.
Мой папа был военным и служил то в каких-то степях, то где-то далеко, на севере, мама всегда была рядом с ним. Я же, по малолетству, да из-за постоянного нездоровья, был отправлен на жительство к родителям отца, туда, где нет песчаных бурь или вечной мерзлоты, а снег за окном лежит только на Рождество и ещё немного после. Родителей я видел каждый день. Поднимаясь утром с постели, здоровался с их фотографическими карточками, которые предусмотрительная бабуля поставила на трюмо возле моей кровати, дабы я не "утерял связи с родычами". Там было два снимка: на одном - отец в военной форме с капитанскими погонами, на другом - профиль мамы. Папа смотрел на меня с фотографии прямо, лёгкая, едва приметная улыбка, делала его суровое лицо беззащитным и родным. Спросонья, я улыбался ему в ответ, и тут же нарочито хмурился, нагоняя брови на глаза, как это обыкновенно делал он сам, "напуская строгости". Собственно говоря, про отца я ничего такого помнить не мог, но бабушка столь часто рассказывала о нём, что мне казалось, - я всё знаю про него и сам. Мама была для меня намного более загадочным существом, нежели отец. Бабушка ничего не могла поведать мне о ней, так как не была её мамой. А посему, в рассказах бабушки она всегда была на стороне отца, и одного этого было довольно, чтобы я слегка побаивался матери, и, желая доброго утра её изображению, поскорее переводил взгляд на отца. Он мне казался понятнее, а от того и добрее.
Время шло, родители служили, и в первую ступень начальной школы меня повела за руку бабушка, да так и провела по всем её степеням, с упорством человека, ответственного за судьбу всех тех, с кем я повстречаюсь на своём пути. Она растила меня честным, ответственным и добрым. Возвращаясь к себе, тогдашнему, я нахожу сходство между собой и кудрявой тонкой порослью травы, пробивающейся через наст жизни. Бабушка, наверное, видела меня точно таким же, потому и старалась сделать из меня человека. Думаю, у неё получилось...
Три фотографии стоят у моего изголовья. И каждый день, просыпаясь, я обращаюсь к ним, чтобы пожелать доброго утра, как некогда они хотели того же самого для меня.
