Чернильное пятно облака медленно растекалось по земле. Осень мяла её, как кусочек глины, вдавливая своими холодными пальцами в густую от мороза слякоть нездоровую, желтоватую седину травы и крапиву, мигом утратившую свой дерзкий нрав.  Одна лишь дикая рожь, непокорная в своём упорстве, встряхивая льняной гривой, подставляла её ветру, набираясь воздуху, словно решимости, - если уж ломаться, то только под весомым винословием[1] сугроба, как под его грузным телом.

- Маша, закрой окно... - Просит бабушку дед. - Холодно...

У него жар. Серебристый ручеёк ртути проворно бежит до сороковой отметки, едва бабушка прикладывает ко лбу деда градусник, и кажется, что не отдёрни она его, так бы и не остановился. Перехватывая встревоженный взгляд жены сквозь туман горячки, дед просит: "Не надо неотложку. Не вызывай". Бабушка кивает, и закусывая нижнюю губу, уходит на кухню ставить чайник.

В спальню деда она возвращается с горячей водой, поллитровкой уксуса и чистыми полотенцами через плечо. Раз за разом обтирая худое, тающее на глазах тело мужа, переодевает его в чистое и меняет постель. К утру пол кухни скрывает гора пропитанного жаром немочи белья, а из спальни доносится ровное дыхание деда. Бабушка чутко дремлет в кресле у двери.

- Маша... - Шепчет дед, и она тут же оказывается у изголовья кровати.

- Тебе нехорошо? - Тревожится бабушка, и тянется пощупать лоб, но дед качает головой.

- Нет, мне уже лучше. - Хрипло вздыхает он, отчего долго кашляет, а когда, наконец, перестаёт, смеётся сипло, - Знаешь... мне снился сон.

- И что тебе снилось? - Спрашивает бабушка.

- Война.

- Опять?! - Сокрушается было бабушка, но дед успокаивает её:

- Да нет, ничего такого. Просто зима, я мёрзну в окопе, пытаюсь спрятать ноги под шинель, чтобы согреться, и вдруг взрыв. Меня засыпает, но не стылой колючей землёй, а снегом, из-за чего делается так тепло! Но тут он тает, как нарочно. И течёт, течёт, течёт с меня...

- То болезнь покидала тебя, мой родной. - Бабушка гладит мужа по редким волосам и вновь закусывает губу до синевы.

При свете дня, когда ветер гнал по лужам невесомые лодочки с золотыми парусами листьев, деду становилось лучше, но к вечеру его щёки покрывались румянцем, глядя на который, бабушке хотелось выть и рвать зубами простыни.

Приходили врачи, и, старясь ничего не трогать руками, а уж тем более не дышать в сторону больного, спешили скорее уйти.

Казалось, всё против них: прошлое, настоящее, а о будущем можно было и не загадывать вовсе. Но, невзирая ни на что, Маша отвоевала своего мужа у чахотки, даже не пришлось поддувать опадающие лёгкие насильно. И маршевым шагом, ударяя палочками Коха по своим невидимым барабанам, туберкулёз отступил.

У каждого - свой бой. В тот день, когда люди клянутся друг другу в вечной любви, не знают они, где и когда он произойдёт. И пусть в объятиях близких мы часто прячемся от своего страха одиночества, в этом нет нашей вины. Она всегда в другом, у всякого - своя.