Он сидел не то, чтобы грустный или опустошённый, но вроде бы слегка рассеянный. Выгоревшие за лето волосы, цвета спелой ржи, такие же, как она, жёсткие от солёной воды и растворённой в ней глины, буйно топорщились в разные стороны. Щёки и лоб были красны, то ли от сильного загара, то ли от чрезмерного смущения. Он долго ходил подле меня, заглядывал через плечо, как я работаю, предлагал "подержать за краешек", сопел в ухо, если ему казалось, что дело не идёт, и радовался, когда оно спорилось. Мне было смешно видеть его суетливые хлопоты подле. Понимая, что ему нужно поверить мне что-то, я , всё же, с изощрённостью доморощенного наставителя не помогал, не торопился первым начать разговор.

Мы жили в одном доме, но не виделись всё лето. О том, что он приходил, я догадывался по вырванной с корнем горбушке и просыпанной на стол соли. Занятый своими важными делами, он поднимался с первыми лучами солнца и бежал с горы, по козьей своенравной тропе, к морю. Бухта, которую облюбовали местные мальчишки, с высоты парения чайки, была похожа на широкую чашу с пологими краями и отбитым краем, что глядел на простор открытого моря, в ту сторону, куда уходили грёзы, рыба перед штормом и лоснящиеся при свете луны и солнца дельфины. Солёную корочку он съедал сам, глядя на то, как рассвет плавит воду, а вкусным мякишем делился с рыбами. Но он не просто бросал хлеб в море, а заходил в воду по пояс и кормил их с рук. Если не было шторма, то рыбы обыкновенно поджидали его на мелководье, мелко и опасливо поглядывая на чаек, хищно щурившихся в их сторону. Но птицы не осмеливались напасть, ибо тоже ждали. Двух-трёх кусочков солёного хлеба им было достаточно для того, чтобы не чувствовать себя лишними на этом берегу.

Как только мальчишка заходил в воду, рыбы обступали его со всех сторон, и быстро склёвывали хлебное облачко, а  после неотступно следовали за ним по весь день. Этот малыш, вероятно, считал себя всесильным  и бессмертным. Отыскивая укрытия рыбы - звездочёта, трогал её ядовитые, расставленные на стороны шипы. В шутку трепал опасные колючки скорпены, гладил мизинцем по выпяченному животу морского конька, здороваясь, тянул за мускулистую лапу,  отклеивая от камней, рапаны и щекотал по незагорелому блёклому брюшку крабов. Он плавал и нырял до озноба и синих, в цвет неба, губ. Иногда выходил, чтобы обнять камень на берегу, но и тогда рыбы кружили у подножия , едва ли не огненного его ложа, выглядывая из воды, торопили мальчишку, звали с собой. И он снова прыгал в волну, смеясь, вплетал долговязое тело в косяки гладких, приятных на ощупь, рыб, стараясь плыть с ними наравне.

Казалось, этому единению не будет конца, но в тёплой воде всё чаще встречались хлопья холода, что недвусмысленно намекали на приближение осени. Постепенно их становилось всё больше, - то морская вода гнала в глубину своих обитателей, и становилась похожей на хрусталь. Дно, вымощенное крупой обточенных волнами камней, манило к себе, а вода обжигала тело с головы до пят так, что ломило в ушах. Жар солнца в споре с ветром севера постепенно сдавал свои позиции, и пришедшие издали дельфины принялись пасти почти что готовых к зиме, сытых рыб...

Наконец я показал, что заметил, как мальчишка расстроен, и, пожалев его, как бы между прочим поинтересовался:

- Ну, что там у тебя стряслось, ты сам не свой.

- Расставание - это всегда больно? - ответил он вопросом на вопрос, едва сдерживая слёзы.

- Если радость, что предшествовала ей, была невелика, то да.

- Но неужели же не наоборот?

- Ты, вообще, о чём?

- Сегодня утром я ходил прощаться с морем... И... я плакал! - Мальчишка вдруг сорвался на рыдание, смывая солёными слезами морскую солью, въевшуюся в его щёки.

- Ну и отчего ж ты плакал, дурачок? - Спросил я его, прижимая к себе единственной рукой.

- Я уеду, а как оно останется тут одно, без меня? Или, чего хуже - просто, позабудет про то, что я есть... и кто-нибудь его отберёт у меня, насовсем.

Обняв внука так крепко, как только сумел, я потёрся об его мокрую макушку подбородком, и проговорил:

- Да куда ж оно денется от тебя, малыш. Море твоё! Я подарил тебе его, давным-давно.

 Мальчишка перестал плакать и, хлопая выгоревшими ресницами, чтобы быстрее успокоиться, спросил:

- Когда? Когда ты мне подарил его, дед? И... разве это так можно, чтобы дарить море?

- Можно. А как давно? В сорок третьем, под Новороссийском. Ещё там я решил, что, когда мы победим, я подарю Чёрное море своему внуку. И не какой-нибудь кусочек, а всё, целиком.

- Но ведь я ещё не родился тогда, дед...

- Ты был всегда, малыш. Ты - это будущее, жизнь.

Мы ещё долго стояли, обнявшись. Я и мальчишка, ставший за лето немного нескладным, и уже дорос мне до плеча с пустым рукавом, заправленным под ремень. Море, подаренное внуку, волновалось издали, пыталось дотянуться до нас, бушевало всесильно, так что дрожали скалы от его яростного сострадания.

Вечером внук уехал. Он провёл у меня всё лето, а если по-хорошему, то мы виделись всего лишь один день. Но ... каким дорогим был он, так как стоил многих иных, непрожитых до конца жизней, да тысяч сказанных впустую слов, что развеет в прах морской ветер, не оставив от них никакого следа.