В детстве мы с действительностью нос к носу. Видим её таковой, какова она есть, минуя пристрастность опытности. Увечный, израненный судьбой, в наших глазах нормален, как прочие. Он просто - другой, как бывают же у людей чёрные глаза вместо голубых, рыжие кудри заместо прямых, ржаного цвета волос.

Помню, как наш сосед по бараку, Полпетя, вернувшийся с великой Отечественной войны наполовину, верхней своею частью спрашивал у меня с неподдельным удивлением:

- Неужто ты, паря, не пужаешься меня, такого?

- Какого? - искренне недоумевал я и просил соседа не спрашивать глупости, а лучше научить вытачивать ножичком из дерева.

Сосед увлекал меня за собой в святая святых - мастерскую, распологавшуюся в сарае, где на низеньком верстаке в особом порядке, ровно матрёшки, лежали разного размера плотницкие инструменты, именуемые им не иначе, как инстрУменты. Полпети охотно делился со мной своим умением, которое я жадно перенимал у него, рассчитывая поразить мать собственноручно сделанным подарком на её именины. И покуда шёл молчаливый, "делай, как я", урок, Полпетя хулил войну последними словами и, не смущаясь меня, даже плакал временами, поминая, сколь быстры были его ноги раньше:

- Ты, паря только представь! Я в мастерских работал на левом берегу, а жил с родителями на правом, так я в обед и в зиму, и летом бегал через реку домой к мамке, она меня щами из квашеной капусты кормила, с хлебом. Капусту мы с нею вместе рубили по осени, бочками. Песни пели и рубили, а хлебушек - тут уж она сама. Бывало, берёшь ломоть за краешек, а он такой гибкий, как лоза, которой воду в земле ведают, раскачивается, будто из руки вырваться хочет, как бы живой.

Странники мамку мою сильно уважали, они как в Толшевский монастырь или оттудова шли, то непременно заходили к нам. Отец, бывало, хмурился на материну расточительность, а она упрямая была, говорила, мол, что ж я , человеку тарелку щей не налью?! Ну и наливала полную миску, с горкой, да ещё хлеб пододвигала:

- Вы, давайте, не впустую, а с хлебом!

Любила мать, чтобы сытыми, значит, от неё уходили, голодала много, знала - каково оно приходится.

Из-за разговоров про щи и живой тёплый хлеб, я незаметно для себя начинал злиться и норовил ткнуть мимо дела ножиком, - дома у нас частенько было шаром покати, - родители работали на заводах, один другого дальше, и не успевали по хозяйству. Сосед знал про то, жили-то все у всех на виду, и предлагал погодить с занятиями да идти к нему пить чай.

Привычно отталкиваясь весомыми чушками от земли, Полпетя катился на деревянном поддоне с колёсиками к бараку так быстро, что я едва поспевал за ним.

Я на всю жизнь запомнил вкус того ломанного от плитки чёрного чаю с колотым сахаром вприкуску и подветренным, вчерашним хлебом, посыпанным серой крупной солью. Никакие изыски кондитеров и деликатные приправы не идут в сравнение с тою нехитрой снедью соседа из-за одной лишь сердечной ласки, которой он потчевал меня.  Судя по всему,  Полпетя был "весь в мать", и страдал, коли кто рядом оказывался несыт.

Отгрызла война половину от Пети, да только души не затронула, как была целой, так и не убавилось её ни на золотник[1], вот и не замечал я в соседе никакой ущербности. Глуп был, наверное, да мал...

* * *