В детстве мне очень хотелось рисовать. Но не так, как это делали сверстники, а как это умеет сама природа. Ломая карандаши, словно копья, вымучивая и вымачивая краски, стирая кисти, как саму жизнь с лица земли, я был упорен и слегка жесток, ибо в своих рисунках зверски расправлялся со всеми, кто попадался на глаза. Упорно копируя контуры фигур, крыльев, лепестков или стен, я скоро понял, что любое существо, которое тщился изобразить, с завидным упорством изворачивается, только бы не оказаться хотя чуточку похожим на себя.

Оставив попытки передать нюансы, я задумал темнить с подробностями, сохраняя достоверность в воображении. Так было легче смириться с отсутствием способности передать действительность такой, каковой рекомендовала её моя фантазия.

На листе бумаги я громоздил пирамиды людей, укутанных в плащ-палатки. Точно в такой дед вернулся с фронта. Она висела в прихожей, спрятанная за желтоватой шторкой, и манила меня своими ароматами пороха, костра да неизбывной болотной сырости. Бывало, отпрашиваясь за чем-нибудь в кухню, я забегал в тёмный коридорчик и прислонялся щекой к складкам брезента и закрывал глаза, представляя, как пули, путаясь в струях нешуточного дождя, скользили по нему и падали к ногам деда. Благодарный за то, что у меня он есть, дед, я втихаря припадал к плащ-палатке губами, как к знамени. Но если бы кто застал меня за этим, я бы заплакал, либо смолчал, но не открыл бы причин своей восторженности.

Мы с дедом не были так уж близки. Он очевидно сторонился меня, не считая за недостойную внимания пигалицу, я же обожал втихаря, пририсовывая его образ куда только мог, а так как "своя рука - владыка"[1], то дед присутствовал почти везде. Звёздочка на пилотке отсвечивала рубином с вершины плаща на берегу моря, у реки, в чаще леса и просто так, под палящими лучами зажаристого блина солнца с безвольно опущенными лучами, что придавало ему сходство с осой.

Иногда я всё же отступал от привычного сюжета, и, вооружившись кисточкой, шлёпал ею по кругу. Получалось нечто вроде цветка, и когда меня спрашивали, что это такое, я с готовностью рассказывал про мой собственный цветочек, которого пока не существует в природе... Любой, кому бы я не говорил о том, перебивал меня одной и той же фразой:

- Ты просто не умеешь рисовать!

Внутренне соглашаясь с этим, я всё же расстраивался, и, удерживая волну подкатывающих к глазам слез, бормотал:

- Ну, мы это ещё поглядим.

Подруги матери в таких случаях укоризненно качали головой, и неизменно повторяли:

- Ого, а он-то у тебя, оказывается, с характером...

И я каждый раз не понимал, -  хорошо иметь этот самый характер или так себе.

Много лет спустя, обозревая свой первый собственный клочок земли, на котором можно было высадить, что душе угодно, я задумался, и, вместо паслёновых[2], закопал в грядки луковицы тюльпанов. Когда же они взошли, то, принуждая раскрывшиеся бутоны к беспорядочным поцелуям, переопылил их таким же манером, каким некогда пытался рисовать.

Я ничего не ждал от своей выходки. Более того, я вскоре позабыл о ней, но ровно через год в мою дверь постучался сосед.

- Эй, служивый, не поделишься семенами?

Не понимая, о чём это он, я пожал плечами.

- Да цветочки твои! Очень уж они мне приглянулись! Никогда таких не видал!

По-прежнему не разумея, про что, собственно, идёт речь, в сопровождении соседа я отправился к грядкам, дабы разъяснить недоразумение.

То, что предстало перед моим взором, повергло в шок. Затаённое в детстве желание, дало свои ростки: по пояс в земле, рядами низкорослых худых солдат стояли придуманные мной цветы. Россыпь маленьких красных звёзд на пилотках бутонов, напомнила мне, как, прислонившись к плащ-палатке деда, я  стоял и, вжимаясь в неё лицом, рыдал, стараясь не слышать надрывного стона духовых у него на похоронах.

Желая чего-то, не страшитесь слёз. Быть может, они единственное, что поможет созреть цветку вашей души.

* * *