Дым тумана надолго опередил пламя рассвета. Фитиль солнца разгорался всё ярче, но через мутный, словно бы в бархате жирной пыли, колпак мглы, смотреть на него было небольно. Только вот не кажется подобное зрелище таким уж безобидным, после нескольких часов в тесноте жарких стен апельсинового цвета, к которым не прислониться никак, или сдерживая напор ледяной воды, бОльшая часть которой превращается в пар прежде, чем успевает усмирить огонь...

Солнце в этом году отличилось усердием, и с первых мгновений весны заработал триллион триллионов[1] его ламп, а мы, благодаря этому рвению, не спим уже почти месяц. Нет, ну как - не спим, - едва смыв с себя копоть предыдущего пожарища, ложимся, не раздеваясь, с рацией вместо подушки под головой, дабы не прозевать вызов на следующее тушение. Коли по чести, то это не сон. Как шутят ребята: "А сон нам может только сниться".

Счёт времени потерян давно. Он не нужен, он лишний. Важно лишь поднять людей как можно скорее, убедить их "немного потерпеть", ещё "каких-то" полгода, до первых настоящих осенних дождей. А пока, - ничто из окружающего многоголосия не способно привести в чувство, кроме позывного:

- Беркут... Беркут... приём...

- Беркут слушает...

- Возгорание... Кварталы номер...

- Низовой? Верховой?

- Пока по низам...

- Вас понял.

Это значит, не исключено, что вскоре поднимется ветер. Играя с огнём, как малолетка, он может наделать ещё бОльших бед, и мы спешно седлаем пожарную машину.

Водитель, тощий мужичок, болен падучей[2], и столь часто жалок лишь от того, что пытается сохранить эту, известную всем, тайну. Но в тот миг, когда с дикими глазами шофёр давит по газам, так что машину подбрасывает на неровностях бездорожья, он очень похож на престарелого ковбоя.

- Ребята, давайте, не раскисайте! - Прошу я, прислушиваясь к сытому, одобрительному бульканью в нутре пожарной машины. Там много, очень много холодной воды, но её всегда недостаточно, чтобы дать понять огню: его цветок расцвёл не в том месте и не в тот час. Навстречу, с налитыми кровью глазами, гонимый воем пламени, ревёт на бегу лось. Его голова слегка возвышается над крышей пожарной машины. Малыш... Бедняга... Мы не успеваем его пожалеть. Как-нибудь в другой раз.

Огонь упрямо расширяет границы своих владений, и пусть не сразу, но нам, всё же, удаётся уговорить его уйти. Поглядывая на струю воды, как на кнут, он злится и скрежещет своими зубами с такой силой, что сухо шурша, сверху вниз, от самых корней, лопаются наши. Это совсем небольно, щекотно немножко, а так - ничего. Куда больнее видеть, как горит на корню лес.

Когда кажется, что дело сделано и пожар потушен, мы ещё долго топчемся, переворачивая одеяло лесной подстилки. Мы не доверяем огню, - он ловок и умеет прятаться не только там, но и под корнями пней, задержав дыхание, чтобы дольше остаться незамеченным. Ступая по горячему пеплу пожарища, словно по полю боя, мы заливаем его из горсти или из снятого с ноги сапога. Солнце, скатившись бильярдным шаром за горизонт, делает нам одолжение. 

Следующим, ясным, светлым утром рация потеряла дар речи. Пришлось проверить - работает ли она. Ветер, стукнув дверью, вошёл не спросясь. Свежий, подпоясанный бечёвкой из ароматов цветущего разнотравья, он повернул листок календаря на моём столе, и... я снова вызвал своих орлов[3].

Торопясь, как на пожар, они собрались у конторы.

- А машина где, поехала за водой?

- Её не будет.

- Как это? Что же мы, опять сапогами тушить станем?

- Ребята, сегодня пока порядок, я собрал вас не за этим. Пойдёмте, тут недалеко.

Обходя заросли, я повёл их к могиле Неизвестного солдата. Кусты калины и боярышника, лещина и несколько сосен стояли в карауле подле седого металлического надгробия, увенчанного звездой цвета запекшейся крови. И всё - больше там не было никого.

Под шум вездесущего ветра, как под шумок, со всех сторон послышалось:

- Зачем ты нас сюда привёл?

- Мне картошку сажать.

- А мы на шашлыки думали ехать...

- И мы собирались, на рыбалку.

Обождав, пока голоса утихнут, я заговорил, кивнув в сторону могилы:

- Так и ему тоже, наверное, хотелось и с женой полежать в обнимку, и в огороде покопаться или, может, в погребе спрятаться. Однако ж вот, пересилил себя, простился с матерью да батей, обнял рыдающую жинку и ушёл. И лежит теперь тут, позабытый. А вам лень к нему раз в год сходить, поклониться? Спасибо сказать?

- Да за что? - Спросил, как плюнул, самый ушлый, но зашикали его товарищи, а я ответил:

- Спасибо за что?! За Победу, за то, что жизнь свою за тебя, подлеца, отдал.

- А ты не агитируй, я б свою, тоже может быть...

- Может. Но это был не ты.

Неловко злиться у могилы. Помолчали недолго, потупив глаза. Судьбу того, кто лежит под звездой, каждый примерил на себя. Всплакнули, конечно. Обещали навещать. Позабудут. Впрочем, не со зла.

И ведь неплохие, в общем, мужики. Обычные, как и те, что в сорок первом ушли на фронт.

* * *