Ретушь мелкого снегопада придавала унылому и обветренному пейзажу изысканный, утончённый вид. А в неясном облике луны мерещился и сам источник сей наивной, искренней живописи.

- Как, подчас, не хватает нам этого безыскусного простодушия, безмятежной радости от удовольствия соучастия простых событий, коими питается незаметно источник нашего бытия! Но ведь и он не бесконечен! Чудо пробуждения, очарование обращённого на тебя взгляда, сладкий вкус глотка воды...

-  О! Завёл свою шарманку! Дед, ты же из своей дыры за всю жизнь только раз и выбирался, а рассуждаешь по-книжному. Ты нам  ещё про смысл жизни расскажи!

- Ну, да. Единожды и выбирался, когда была нужда, в сорок первом. Погулял по европам и назад. А со смыслом жизненным, что с ним такое? Он поменялся, за то время, пока вы тут сидите, али я чего не ведаю?

- Мы здесь потому, что за окном ночь, а тропинка к реке вся в снегу!

- И что вам тот снег?

- Так по пояс же! И... дед, давай, только не будешь про то, что в ваше время сугробы, бывало, доходили до самого подбородка!

- А что? Я ничего. Можно подумать, у меня, кроме как лясы с вами точить, других делов-то и нет... - Засуетился дед, которому явно хотелось поговорить "об умном", а, кроме нас, слушателей у него не было уже давно.

На некогда оживлённом полустанке располагалось теперь с десяток жилых дворов. Старушки, сломленные не столько прожитыми годами или тяжёлым трудом, но внезапным, не ожидаемым никем запустением родных мест, по большей части убрались на тот свет, неблагоразумно оставив мужей на попечении выросших детей. Да только у тех-то свои семьи, есть кого нянчить. Нет, так, чтобы вовсе оставить, такого, конечно, не бывало, но для человека, особливо немолодого, каждый час дорог, всякое слово на вес золота.

В былые времена, когда, не съезжая с полустанка, можно было и работать, и учиться, лучшего себе никто не искал. Съездят, бывало, в большой город, - в гости, на свадьбу или погребение, а по возвращении шепчут друг дружке, мол. - трудный, густой воздух в других краях, а у нас, мол, тут-то, - вышел из вагона, и всё, лепота. Пьёшь воздух большими глотками да не можешь напиться никак, так хорош. Ну и роднились промеж собой, плодились, всякий любой кому-нибудь да брат, либо сват. На хозяйство поднимались меж вторыми и третьими петухами, ложились не так, чтобы засветло, но не перечили противу солнечного распорядка.

Жизнь на полустанке била ключом по рельсам, так бьют по ним обходчики, проверяя, не расшаталось ли что. Да вот,  - нерадением, а то и недомыслием, - сперва снесли переезд, после закрыли мастерские, школу, привокзальную кассу... Дольше всех держался магазин, но вскоре и его окна заколотили крест-накрест досками. Ну и куда деваться? Разъехался народ. Не за лучшей жизнью, а от того, что не стало её, никакой. Детей увезли с полустанка родители. А что им было делать? Кто б их оставил одних. Разве только в интернат, но мало кому охота туда попасть.

Закончив десятилетку, я проболтался до осени, сдавая за приятелей экзамены в вуз. Тогда было просто, - переклеил фотографию с одного паспорта на другой, и всё. Между делом, на спор, поступил в университет, но забрал документы и отдал их секретарю технического училища при авиазаводе, о котором давно мечтал.

Учиться оказалось интересно, я и не заметил, как пролетело полгода. Наступившая в городе зима была мало похожа на ту зиму, к которой я привык, и меня неудержимо потянуло в родные места. Как оказалось, не меня одного. Отъехавшая от полустанка электричка оставила на насыпи, кроме меня, ещё четверых.

Все мы родились тут, местная фельдшерица, мастерица на все руки, помогла нашим мамкам выпростаться[1]. Ну, кроме Пашки, маму которого, по неизвестной нам причине, железнодорожники сопроводили в кабину проходящего мимо "скорого", чтобы доставить в ближайшую больницу. Росли вместе, расставались только, когда отцы силком растаскивали нас по домам, да и то не всегда. Ходили на рыбалку, караулили лосят, дабы посмотреть, как потешно чавкают они молоком, как соловеют их нездешние, не от мира сего, глаза, и как валятся они в тёплую траву, досыпать, едва ли не с последним глотком.

По приезду на полустанок у каждого из нас были какие-то невнятные планы... Что-то вроде последнего приступа детства, которое овладело нами одновременно, требуя прежних ощущений  и переживаний.

Мы решили остановиться у моего деда и вот уже третьи сутки безвылазно сидим за столом, препираясь с дедом и доедая привезённую с собой из города снедь. И это вместо того, чтобы улюлюкать вслед зайцам, подбрасывать угощение белкам и, сторонясь волка-одиночки, обходить его стороной, принимая оскал за улыбку.

Планы поменялись, лишь только мы  вошли в избу.  Старик, неумолимо угасая, лежал, уставившись молча в угол, где огромный паук, не стесняясь никого, от скуки плёл гамаки. Словно у рыбака во время ледохода, у него чесались руки, так что, охочий до дела, паук занимал себя, а заодно и деда.

На следующее утро после нашего приезда, старик приободрился, и даже выскоблил себе щёки опасной бритвой Zolingen без рукоятки, некогда позаброшенной за ненадобностью на единственный в избе шкаф.  

Каждый день дед шутя гнал нас из дому, то на рыбалку, то так просто - размять ноги, но нам чудилось, что, стоит закрыться двери за нашими спинами, то тем же самым сквозняком с улицы, что гонит нас прочь, задует и слабый огонёк жизни деда насовсем. Казалось, покуда мы рядом и подливаем в дедову керосинку по капле нашей молодости, дед позабудет про паука, и потому мы упрямо продолжали сидеть в избе.

Вечером, накануне отъезда, я подозвал к себе деда и громко, чтобы было слышно не только ему, произнёс:

- Старик, имей в виду, как отучусь, перееду жить сюда, к тебе. А пока - скоро майские, жди, да смотри-ка, не  выстуди избу.

Дед хорошо понял, что я имею в виду, и уже не стесняясь слёз, радостно всхлипнул:

- Обещаю, внук, до времени не помру.

- Да повремени ты с этим упокоем, дед, ну его к лешему. - Обнял его я.

Проваливаясь чуть не по пояс в сугробах, мы с ребятами шли к наваленным у рельс шпалам, по которым предстояло карабкаться в вагон. Луна старательно приукрашивала привычные нам места, наделяя их долей таинственности и той неземной красы, коей обладает всё настоящее, земное.

- Зря стараешься, - подмигнул я луне. - Здесь хорошо и без того.

А она, шёпотом, так, чтобы слышал лишь я один, ответила:

- Не зря...

Всё необыкновенное - обыкновенно, не выделяясь ничем особенным, само собой разумеющимся, привычным и незаметным от того, оно теряется в нашем неумении ценить по достоинству то, что есть. И почему ж нам не живётся-то спокойно, а?