- Дед, жарко, давай отворю окошко!

- Отставить! - Строго, по-военному запрещает дед. И смягчая приобретённую за годы службы привычку отдавать приказы, добавляет, - Если откроем, сделаешься трубочистом.

- Настоящим?! - Радуюсь я и хватаюсь за ручку окна.

- А то! - Несолидно, по-ребячьи хихикает дед, и удерживая мои ладошки на месте, принимается растолковывать, откуда берётся пар, который толкает колёса нашего паровоза.

Совершенно позабыв про окно, я замираю на месте, и, раззявив рот, ловлю каждое слово деда. Мне интересно всё: и про большое колесо паровоза, и про маленькие, да про сажу от угля, которая летит, гонимая встречным ветром, и принуждает нас сидеть взаперти вагона. Я ещё довольно мал и понимаю всё с высоты детского стульчика своего жизненного опыта, посему, подкрепляя свой рассказ, дед принимается рисовать на салфетке, но когда и этого оказывается недостаточно, на первой же станции ведёт меня к паровозу. Машинист, повидавший виды дядька, гостеприимно обтирает ветошью поручни и приглашает нас к себе в кабину. Дед сперва подсаживает меня, а потом, невзирая на седину, пенка которой давно уж поднялась от висков к затылку, легко взбирается по кованной сетке ступеней паровоза.

Пока я обвожу сияющим взором великолепие, заключающееся в невиданных доселе заслонках, циферблатах, рычагах и сияющих колёсах, похожих на те, что крутятся в бабушкиной швейной машинке, машинист, обращаясь к деду, почтительно басит: "Вы меня не помните, я вас с Климентом Ефремовичем[1] сопровождал однажды..."

Голос машиниста, привыкший перекрикивать вздохи пара, чересчур громок, и не только для моих ушей. Заметив, как хмурится дед, я прихожу ему на помощь и дёргаю за рукав:

- Деда, а мы не опоздаем?

- Без меня не уедет! - Смеётся машинист, но я начинаю капризничать, хотя обычно с дедом так себя не веду.

По дороге к нашему вагону, дед держит меня за руку и, пряча усмешку за коротко остриженным кустом усов, хвалит:

- Быстро соображаешь... когда надо!

Я едва не рыдаю от нахлынувшей благодарности, хмурюсь, дабы не показать своей слабости, и, подражая бабуле, важно вопрошаю у старухи, что торгует "сэмачкАми": "Почём стакан с горстью?"

В купе мы грызём проданные за антоновку дички, считаем поля за окном, пока Симферопыль, как называют его местные из-за частых пыльных бурь, не пристаёт, наконец, к перрону белым кораблём.

...Мне не слишком нравится летать, но если придёт охота посетить город детства, то куплю билет на самолёт, ибо дым моего последнего паровоза рассеялся в 1959-м год вместе с прощальным гудком в спину удаляющемуся в вечность деду.

* * *