- Гляди-ка, как славно! Небо будто прибито к ночи блестящими новенькими гвоздиками звёзд!

- Ну, положим, не такими уж и новыми...

- Помолчи! Я радуюсь!

- Ну-ну...

- Они похожи на те, из детства! Мы с бабушкой носили туфли деда к сапожнику в крохотный домик-будочку, что была, словно сколоченная из деревянных ширм с окошками, и отгораживалась от непогоды, зноя и любопытства недоброжелателей. Из-под всегда приоткрытой двери будки вкусно пахло клеем, свежим хлебом и кофе, что кипел в срджепе[1] на плитке у ног. Бабушка доставала из авоськи чисто вымытую обувь, обёрнутую старой газетой и испросив, надолго ли работа, ставила хозяйственную сумку к ногам, дабы обождать, а заодно поговорить с сапожником.

Меня восхищало в этом человеке всё: и как ловко, одним движением чубатого молотка, он вбивает гвоздики, как скошенным острым ножом срезает с набойки лишнее, а перед тем драконит сбитые каблуки на опоясанном тонким ремешком камне, который раскручивал, ритмично вжимая в пол игрушечную педаль своей единственной уцелевшей ногой. Сапожник шутил, что кинул фашистам свою ногу, как кость, и они подавились ею, а на жалостливые взгляды всегда возражал, что имеет с того профит. "Бабы лучше любят", - говорил он, чем злил свою широкобёдрую Маринэ и веселил заказчиков. Жена часто приходила его проведать и, прислушиваясь к сердечному кашлю мужа, шептала бабушке, испрашивая надежду: "Он говорит, без ноги сердцу легче, жить будет дольше, да сбудется ли?"

- Сбудется, - неизменно успокаивала Маринэ бабушка, отчего та делалась лёгкой, весёлой, как девушка, несмотря на немалые уже лета и полноту. А бабушка, которую ждал дома такой же, истерзанный войной, глядя на Маринэ, рыдала беззвучно и бесслёзно.

Кажется ...совершенно определённо! - набойки сперва сажались на клей, что грелся на плитке в очередь со срджепой, а иногда, для звону при ходьбе, "по желанию драгоценного клиента", сапожник приделывал поверх скобы подковку, даже на самые тонкие, крошечные каблучки. Но главное, что мне нравилось в нём больше всего, - сапожник умел разговаривать, набив полный рот гвоздей! Ловко подворачивая губу, он добывал необходимое количество, и прилаживал к месту на "Раз-два-три!"

- Знаешь, ты приглядись повнимательнее, мне кажется, Орион прибит к небу неверно, ведь на подошву сапожник крепил подкову гвоздиками не по линии, но всегда чуть под углом, вздёрнутой бровью.

- Ты так вкусно вспоминаешь об этом обо всём, тебе надо было быть как он, сапожником, не иначе.

- Сапожник поспорил бы с тобой, ибо утверждал всякий раз, что мне непременно нужно стать поэтом.

- Почему?!

- Говорил, что коли я умею находить необыкновенное в обыденном, то мне прямая дорога в поэты, а не в ремесленники.

- А ты, ты смог ему чем-нибудь возразить?

- Тогда - нет.

- Но теперь, теперь-то ты бы смог?

- Наверное...

- И как же?

- Тонкости любого ремесла удаётся постичь только настоящим поэтам.

... И ...небо прибито-таки к ночи многими гвоздиками звёзд...

___